В 1907 году в Оршанском реальном училище появился новый учитель математики Пантелеймон Николаевич Лепешинский. Приехал он с женой Ольгой Борисовной (будущим членом Академии Медицинских наук) и дочерью Олей.
Пантелеймон Николаевич был большим любителем шахмат и жаждал боя, но противников не было. А я как раз тогда впервые приобщился к сонму адептов этого увлекательнейшего соревнования. Играл я плохо, но думал, что хорошо.
Кто-то мне посоветовал зайти к Лепешинскому поиграть. Я долго не решался, но наконец осмелился. Привлекали меня не одни шахматы. Рассказывали, что Лепешинский – революционер-подпольщик с большим и трудным жизненным путем: сидел в тюрьме, был в ссылке в Сибири, бежал за границу и только после революции 1905 года смог возвратиться на родину.
Дверь мне открыл высокий, чуть сутулившийся мужчина с острой бородкой и яркими синими глазами. А через четверть часа мы уже сражались. И тут я убедился, что играю скверно. «Маты» сыпались на мою голову один за другим. Но партнер меня успокоил, сказав, что спервоначалу у всех так бывает. Чтобы уравновесить силы, он дал мне фору – ладью, и тогда дело пошло на лад.
Чем чаще я бывал у Лепешинских, тем все больше нравилась мне эта семья. Постепенно она разрасталась. Приехали сперва братья Модест, Петр и Георгий, потом сестра Зинаида Николаевна, ставшая преподавательницей географии в женской гимназии. (В одной из опубликованных биографий Лепешинского я прочитал, что преподавательницей была Ольга Борисовна. Это ошибка. В Орше Ольга Борисовна нигде не работала).
В свободную минуту Пантелеймон Николаевич любил сыграть на скрипке или спеть под собственный скрипичный аккомпанемент. Мне запомнилась одна песня, которую я слышал только от него:
Жил был мужичок-беднячок.
Ребятишек полон дом у него,
А в закромах и в клети – ничего!
Ребятишки-то попискивают,
А нужда его потискивает.
Ой, беда, беда, беда,
Горькая нужда!
Баю, баю, мужичок,
Успокойся, беднячок!
Баюшки-баю, баюшки-баю!
***
Жил был богатей, как Кащей,
У Кащея полон дом серебром.
Спит Кащей на сундуке.
Ключ в руке.
Спи-усни и ты, Кащей,
Не проспи своих ключей,
Баюшки-баю, баюшки-баю!
Дочка Лепешинских Оля поступила в первый класс гимназии, и сразу возникла проблема. К числу обязательных предметов относился и закон божий, а ей сказали дома на эти уроки не ходить. Когда ее спросили, почему она не посещает уроки закона божия, она ответила: «Мама не велит». На отца сослаться нельзя, он, как-никак, на государственной службе, а мать – вольный казак, с нее взятки гладки. Вопрос о законе божьем отпал.
Естественно, что со мной, шестнадцатилетним подростком, Лепешинский политических разговоров не вел. Иногда я встречался там с разными людьми. Если чувствовал себя лишним, я скромно удалялся.
Однажды я застал священника в выцветшей рясе и стоптанных сапогах. «Товарищ отец Никанор», - познакомил нас хозяин. На столе стояла бутылка с какой-то наливкой, чего я никогда ни раньше, ни позже в этом доме не видел. В те дни через Оршу проносили мощи новоявленной святой Евфрасинии Полоцкой. Правительство, стремясь всячески укреплять религию, проводило подобные акции очень торжественно.
Отец Никанор, видимо, уже хлебнул малость, судя по легкому румянцу на щеках. Обращаясь к хозяйке, он сказал:
- Ольга Борисовна, я на вашем месте любопытства ради заглянул бы в храм. Ведь человек жил двести лет тому назад, а лежит, как живой.
- Не люблю консервов, - отрезала Ольга Борисовна.
Была и еще одна любопытная встреча. В комнату вошел военный в парадном мундире в сопровождении нарядно одетой женщины. Это был артиллерийский полковник Борисов с женой, приехавший навестить тестя-оршанца. Полковник был страстным шахматистом, но играть ему было не с кем. Узнав от общих знакомых о Лепешинском, он попросил его приехать поиграть, очевидно, полагая, что провинциальный учитель будет польщен таким приглашением. Но Лепешинский сказал, что если полковнику хочется сразиться, пусть приходит к нему. Борисов согласился. По правилам хорошего тона в таких случаях полагалось познакомиться домами. Поэтому Борисов и приехал с женой. На фоне синей косоворотки хозяина и дешевенького ситцевого платьица Ольги Борисовны гости выглядели забавно.
В дальнейшем Борисов приезжал уже без орденов и регалий и без жены. Играл он хорошо и держался тактично.
Но гораздо более сильное впечатление на меня произвела беседа Пантелеймона Николаевича с двумя незнакомыми мне скромно одетыми молодыми людьми. Видимо, убедившись, что меня опасаться нечего, Лепешинский в разговоре сказал:
- Пройдет десять лет, падет самодержавие…
Дальше не помню. Но и этого было достаточно. Неужели он всерьез так думает? Ведь революцию только что разгромили. Оставшиеся в живых участники ее либо сидят за решеткой, либо превратились в заурядных обывателей, литературу захлестнула мутная волна порнографии, здесь уже задает тон не Горький, а Арцыбашев.
В разговор я вступить не дерзнул, но твердо решил: в следующий раз обязательно поговорим по душам с Пантелеймоном Николаевичем.
В следующий раз прийти не пришлось: Лепешинский был (уже в который раз!) арестован.
Прошло десять лет, произошла Февральская революция, самодержавие действительно пало. Лепешинский опять появился в Орше, но уже в качестве городского головы. Он поседел, но в синих глазах его был прежний огонек, прежний задор.
Мы встретились по-хорошему уже на равных: ведь мне было двадцать шесть лет.
- Пантелеймон Николаевич, - сказал я, - не знаю, как вы, но я хорошо запомнил то, что вы сказали в 1907 году: «Пройдет десять лет, падет самодержавие…» Я считал это невозможным.
Лепешинский улыбнулся.
- Да, мне везет на прогнозы, - сказал он.
- Так вот, - продолжал я, - как вы полагаете, когда мы придем к социализму?
И тут он меня опять удивил. Тогда многие полагали, что за буржуазной революцией немедленно последует социалистическая, сперва в России, потом в европейских странах, а там рукой подать и до всемирного социализма. И я вдруг услышал:
- Конечно, с уверенностью нельзя ничего сказать, но, полагаю, что для этого понадобится лет двадцать.
Вскоре в Оршу приехал для публичного доклада один из меньшевистских лидеров Либер. Это было событием. До сих пор у нас побывали с докладами лишь три политических деятеля: священник Григорий Петров, лишенный сана за вольнодумство, прогрессивный деятель профессор Рейснер и кадет, член Государственной Думы Шингарев. Все это было в царские времена.
- Вы, конечно, будете на докладе Либера? – спросил я у Лепешинского.
- А зачем? – последовал ответ.
Но потом он передумал, на доклад пришел, выступил после Либера и разнес его в пух и прах.
После Октября Лепешинский уехал из Орши. В Москве, куда я перебазировался в 1920 году, я редко встречался с Лепешинским, хотя встречи эти всегда носили дружеский характер. И Пантелеймон Николаевич, и Ольга Борисовна стали видными, очень занятыми людьми, а я был скромным издательским работником и в высокие сферы не стремился.
