В Первую мировую войну я работал счетоводом во 2-й инженерно-строительной дружине Земгора. В мирных условиях мне, как еврею, путь на государственную службу был бы закрыт, но «по нужде и закону отмена бывает», как сказал Козьма Прутков. А нужда была велика: всех, кого можно было, уже мобилизовали, грамотных же в царской России был ничтожный процент. Волей-неволей приходилось брать на службу и евреев. Пришлось временно отменить и пресловутую «черту оседлости» под напором беженцев из земель, захваченных немцами. Так как евреев насильственно высылали из прифронтовой зоны, то пришлось мириться с проживанием евреев даже в Петербурге и Москве.

Строительная дружина, в которой я работал, была детищем земских и городских органов, но подчинялась она естественно военным властям. Штаб ее находился в поселке Барань близ Орши.

Был конец 1915 года. Война уже нанесла России тяжелый удар. В деревнях остались лишь старики, женщины и дети. Плохо стало и с предметами продовольствия, и с товарами первой необходимости. Сотни тысяч бойцов уже лежали в братских могилах либо боролись со смертью в больницах и госпиталях.

Я поселился в бедной крестьянской хате. После работы надо было немедленно укладываться спать, потому что керосин приходилось сильно экономить, а об электричестве мы знали только понаслышке.

Я уже собирался укладываться, когда в окно постучались. Это был наш кучер Фокин. Меня вызывал в штаб начальник дружины Наркис Николаевич Македонский. Там мне вручили значительную сумму денег и приказали немедленно отвезти ее пану Дышлевскому, занимавшему в дружине какую-то должность, но жившему в своем имении верстах в 25 от Барани. Дело в том, что завтра где-то неподалеку должна была открыться ярмарка, и Дышлевскому поручалось купить для дружины лошадей.

- Только оденьтесь потеплее, - предупреждали меня, - мороз здоровый.

Скоро я сидел уже в легких двухместных саночках с Фокиным, и мы тронулись в путь. Ехали мы по Екатерининскому шляху. Когда Екатерина II после третьего раздела Польши захотела осмотреть новые владения свои, решено было проложить для нее широкую дорогу (шлях) и обсадить деревцами. Со временем эти деревца превратились в столетние ели и сосны.

Была морозная тихая ночь. При свете полной луны гиганты в зимних шубах были сказочно прекрасны. Я не мог оторвать от них глаз. Мы не встретили ни живой души, ни единого огонька. Казалось, мы едем в волшебном царстве.

Но мороз потихоньку делал свое дело. Сперва мы этого не замечали. Потом почувствовали легкие уколы. Они усиливались и отвлекали от любования красотами природы. Вскоре было уже не до красот. Я выскочил из санок и побежал рядом, чтобы согреться. Фокин последовал моему примеру.

Была уже глухая ночь, когда мы свернули на лесную просеку. Мы промерзли до мозга костей, когда подъехали наконец к барскому дому с ампирными колоннами. В окна не было света. Пришлось долго звонить и стучать, пока наконец услышали «Кто там?» Когда нас впустили в широкий вестибюль, первое, что я почувствовал, это блаженное ощущение тепла. Пока я одубевшими руками расстегивал шубу, появился в халате разбуженный пан Дышлевский и пригласил в огромную столовую с оленьими рогами на стене и медвежьей шубой над диваном.

Хозяин писал расписку в получении денег, а я продолжал упиваться теплотой.

- Вы, конечно, проголодались, - услышал я голос гостеприимного хозяина. – Вы не откажитесь подкрепиться?

И тут я почувствовал, что зверски голоден. А через несколько минут на столе уже появились ветчина, сыр, пирог и прочие деликатесы. Старушка принесла фыркающий самовар.

- А знаете ли вы, что такое настоящая польская старка? – последовал новый вопрос.

- Нет.

- Сейчас узнаете!

Дышлевский извлек из монументального буфета пузатый графинчик и налил в стопку густую прозрачную желтоватую жидкость.

- Эта старка поставлена еще моим дедом, - разъяснил он. – Должен предупредить: в ней крепость чистого спирта.

Я опорожнил стопку за здоровье хозяина. И тут стали происходить чудесные метаморфозы. Вместо одного пана Дышлевского их почему-то оказалось два. Сдвоились также самовар и все, что на столе. Хозяин хитро посмотрел на меня и спросил:

- Дерзнете еще одну?

- Грех не воспользоваться такой возможностью, - с трудом ворочая языком, ответил я.

- Ну, смотрите!

После второй стопки все стало необыкновенно приятным: и оба хозяина, и обе старушки, и даже оба самовара дружески мне улыбнулись.

Встал я из-за стола с великим трудом. Спать меня уложили в кабинете на огромном диване. Спал я очень долго и встал поздно с отличным самочувствием.

Вскоре нашу дружину перевели в прифронтовую полосу, в имение Доры графа Тышкевича. Поблизости – ни одного мало-мальски значительного поселения, ни одной железнодорожной станции. Крестьяне в Дорах еще более бедны и жалки, чем в Барани. О новостях узнаем из газет, которые привозит Фокин. Книг нет. После работы перекидываемся в картишки.

В Дорах я провел месяца два. А потом меня все же выперли как еврея – такая пошла полоса. Возвращался я в Оршу через Минск. Город кишел спекулянтами всех масштабов, тыловыми крысами, девицами легкого поведения. В ресторанах столы ломились от яств. От всего этого после отшельнических Дор голова ходила кругом.

Мой родной город тоже изменился. Беженцы заполонили все дома, домишки, лачуги и землянки, смотря по тому, у кого какая мошна, и кому как повезло. Кто всякими правдами и неправдами зашибал деньгу, а кто сидел на скудном хлебном пайке и водице.

Припоминается слепой беженец Велевельский. Он продавал газеты, ухитряясь ощупью определять достоинство монет. Товарищем по профессии был у него паренек Лейбочка (фамилии не помню). У него не хватало на правой руке трех пальцев. Газеты он зажимал подмышкой.

Родительская типография работала на полную мощность, и днем и ночью. Вскоре отец стал выпускать крохотную газетенку «Оршанский вестник», заполняя ее в основном информацией Российского телеграфного агентства (РОСТА). Несмотря на тяжелые времена, жить нашей семье стало легче. Но обстановка в стране делалась все более тревожной.

В нашей газетенке я был и редактором, и сотрудником, и корректором, и фельетонистом. Набирал газетенку только один наборщик. В 2 часа ночи приходил печатник, а в семь утра Велевельский и Лейбочка. Тираж был ничтожный, лишь изредка достигал 800 экземпляров. Когда набор заканчивался, первый оттиск относили на цензуру уездному предводителю дворянства Андриянову. Его будили, он бегло просматривал оттиск и подписывал его к печати.

«Оршанский вестник» просуществовало до декабря 1917 года, когда его заменил орган Оршанского ревкома «Набат», также печатавшийся в нашей типографии.

Февральную революцию мы встретили в Орше первыми. О том, что царская Россия трещит по всем швам, чувствовали все. Не ясно лишь было, когда она рухнет.

И вот этот момент настал. Прекратилось поступление телеграмм РОСТА. Наборщик и я томились в безделье. И вдруг почтальон уже заполночь принес толстую пачку телеграмм без начала и без конца. А потом пришли с опозданием и начало и конец. Передавались речи депутатов Государственной Думы резко антиправительственного содержания.

На этот раз я сам понес номер к Андриянову. Тот был очень встревожен и отказался подписать его к печати. Возвратившись домой, я стал размышлять, как быть. За такой номер надо по закону сослать в Сибирь. Но ведь РОСТА – законно функционирующее агентство, а телеграф – правительственная организация. Значит, печатать можно. Но цензор не разрешил. Значит, печатать нельзя. Не подведу ли я под удар семью? Это было бы ужасно! И все же я решил номер выпустить.

Февральская революция стала свершившимся фактом. Началась новая жизнь. Как ветром сдуло полицейских и жандармов. Огромное большинство людей свободно вздохнуло.

И тут я дал волю перу. С молодым задором писал резкие статьи о недавних властителях, сводил запоздалые счеты с местными черносотенцами.

Полицейский пристав Лазарев скрылся одним из первых, и его квартиру предоставили нашей многочисленной семье. Наконец-то мы перестали обедать в непосредственном соседстве с уборной, дышать зловонием нашего дворика, слушать день и ночь стук типографской машины.

Но радость наша продолжалась недолго. Страшная война шла с прежней силой, унося тысячи и тысячи жизней. Жить делалось все труднее. Временное правительство не оправдало возлагавшихся на него надежд.

И вот грянула Октябрьская революция. Пришла она и в Оршу. Власть взял в свои руки Оршанский ревком во главе с Горбачевым. Нелегко ему приходилось. Надо было бороться и с голодом, и с эпидемиями, и с саботажем тех, кого советская власть никак не устраивала. Война же все ближе и ближе продвигалась к нашему городу и наконец подошла к нему вплотную. Ревком вынужден был эвакуироваться, передав власть наскоро созданному общественному комитету, во главе которого стоял мой отец. Горбачев предложил ему постоянно информировать ревком по телефону о том, что происходит в Орше.

Подписанный 3 марта 1918 года в Брест-Литовске мир между Германией и Советской Россией спас Оршу от вражеской оккупации. Немцы заняли Оршу-товарную, но в город уже не имели права войти.

Общественный комитет хорошо справлялся со своими обязанностями. Жизнь в городе протекала нормально.

Неожиданно на улице появился немецкий разъезд, сопровождаемый переводчиком, который спросил, где начальство. Ему указали на здание Городской Думы, где находился общественный комитет.

Мой отец был очень удивлен, когда перед ним оказались немцы. Они сообщили, что мир с Россией подписан, поэтому Орша не будет занята. Но если горожане попросят защиты от большевиков, город будет оккупирован.

Отец ответил, что ни о какой защите не может быть и речи. Явно разочарованные, немцы удалились восвояси. А через несколько дней возвратился ревком, и все вошло в свою колею.

В Оршу нахлынуло много людей, которые хотели «удрать от большевиков». Появились ловкачи, которые за соответственную мзду переводили через демаркационную линию. Так продолжалось до тех пор, пока ревком не оказался в состоянии организовать прочную защиту граждан.